Медовый месяц,
или Трудно быть Богом
Свою первую жену я помню смутно и вспоминаю редко
(“итак, она звалась Татьяна”…) Свадьба была справлена не без пышности,
хотя помолвка состоялась исключительно из принципа «назло родителям». Брак
этот, по сути, был недоразумением; ещё большим недоразумением оказался
сам женоид. Восемнадцатилетняя студентка филфака была миленькой и страшненькой
одновременно. Она являла собой блондинку с кривыми ногами, постоянно носившую
на своём курносом и невыразительном носике толстенные очки – за которыми,
в свою очередь, пряталась парочка мелких и изрядно косивших серых глаз.
(«Глаз косой и ноги разные», как метко характеризовал её собственный папаша,
о котором я поведаю вам чуть ниже). Мать у неё была очень красивой
женщиной - к сожалению, дикой при этом истеричкой с весьма больными
нервами и неуёмно-нездоровой фантазией. Зато папаня был действительно хорош!
– здоровущий бородатый мужик, профессор математики, необычайный эрудит,
имевший огромную библиотеку (в которой всегда и спал, ввиду перманентного
и затяжного развода со своею женой).
Однажды летом тёща со всеми дочерьми (всего их было
три, из которых жена моя была самой старшей) уехали по раздобытой где-то
путёвке в какую-то Пицунду или Юрмалу; наивная, тёща страшно хотела держать
дочерей как можно дальше от коварного мужа и нелюбимого зятя. Мы с тестем
остались одни. На какой-то краткий миг, разумеется! – разве может грозить
одиночество двум, пусть и временным, но всё же холостякам, в огромной четырёхкомнатной
квартире в самом центре города?! Не прошло и часа, как жилище наполнилось
голосами и разными людьми, друзьями и коллегами тестя – а также радостными
звуками содвинутых бокалов. Гостиной и столовой служила огромная кухня;
там же стоял телевизор «Радуга» довольно приличных размеров, весьма кстати
показывавший какой-то футбольный матч. Вполне естественным обстоятельством
стал и тот факт, что вскоре после звона стаканов в квартире появились также
и женские голоса, среди которых доминировал низкий и страстный голос пышной
брюнетки Анны – официальной любовницы тестя.
Ближе к вечеру я пошёл погулять: от Казанского собора
на Исаакиевскую, затем прошвырнулся по набережным…Золотое было время! –
время ночных прогулок по Питеру, когда опасаться на улицах было практически
нечего, точнее – некого… Обозрев процесс разводки мостов, я отправился
в сторону дома.
Вернувшись, я застал следующую картину: многие,
разобрав подруг, уже разъехались кто куда; два-три приятеля, выпивших несколько
больше, чем требуется для утраты навыков самостоятельного перемещения в
пространстве, шумно спали в гостиной и детской; Анна убирала с кухонного
стола остатки пиршества. У окна на полу стояло изрядное количество пустых
бутылок; беглого взгляда вполне хватало, чтобы догадаться: счёт выпитому
сегодня проще вести на литры. Я, было, присел поклевать царственных объедков
(недоеденную половину купленного на Владимирском рынке молочного – да,
обращаю ваше внимание! – именно молочного поросёнка), когда в коридорчике
промеж передней и кухней показалась устойчивая, но основательно покачивающаяся
фигура тестя (фигура, замечу я в скобках, если не стройная, то уж атлетическая,
по крайней мере – правда, без тошнотворной этой стайерской поджарости;
скажем так: богатырская была фигура. Этакий оживший портрет бородатого
Хемингуэя - который, по инерции не столь давнишней моды, украшал многие
одиноко-малогабаритные спальни выпускниц гуманитарных факультетов).
В могучей своей руке сей буря-богатырь сжимал высокую бутылку водки
ёмкостью 0,75 литра – которая в то время, иначе, как «сабонисом» (по аналогии
со знаменитым баскетболистом) в народе и не звалась.
- Ты знаешь, - начал он свою речь, - эта бутылка
была куплена в «Метрополе» минут сорок назад за четырнадцать рублей. (Последовала
красноречивая пауза). Надеюсь, ты в полной мере осознаёшь, что распивать
её завтра, в одиннадцать утра – не только смешно, но и преступно?!
Я понимал и осознавал. Мы сели за стол. Разговор,
как это всегда бывает во время спонтанных пьянок, некоторое время беспорядочно
скакал с одной темы на другую – до тех пор, пока мы, «уговорив» полбутылки,
не заострились на архитектуре. Вэвэ, как звали его друзья - и, за глаза,
студенты (полное имя-отчество тестя было Владимир Вениаминович), обладал
одним интересным свойством: сильно выпив, он становился удивительно упрям
– и с необычайным фанатизмом защищал любое, самое нелепое утверждение,
совершенно даже случайно попавшееся ему на язык. Или вдруг становился одержим
новой идеей, причём степень маразма идеи этой в расчёт вообще не бралась.
Однажды, появившись вот так же – валко и значительно, как доверху гружёный
лесовоз на крутых волнах северного моря - он, материализовавшись из мрака
передней, молвил: «Ты знаешь, как высоко ценят гурманы черепаховый суп»?
– «Ну, да»… - осторожно ответил я. – «Я сегодня был в зоомагазине с приятелем;
- веско, со значением, молвил тесть, – он для сына покупал попугая… Так
вот; черепах там – море! И всего по девяносто копеек штука!» – он воззрился
на меня в ожидании восторженной догадки. - «Понимаете, это не те черепахи…
- (не знаю, почему, но я почувствовал себя виноватым и принялся выкручиваться,
как бы оправдываясь). – Те, из которых суп и консервы делают, называются
“зелёными” – они очень большие, весят несколько десятков, если не сотен,
килограмм; а ловят их в океане, в тихоокеанском бассейне… Но гурманы эти
очень быстро привели черепах на грань полного истребления; были приняты
соответствующие законы, а посему и мода на черепаховые супы уже давно сошла
на нет»… - «Ха!.. “зелёные” черепахи! Да какая гурманам разница, если вот
паскудные французы даже лягушек жрут»?! – всё более воодушевлялся тесть.
– «А побочные производства? Оправы для очков, гребни, ручки»… - «Но мясо
всё-таки не то»… - заметил я. - «Жаль! - вдруг, с несвойственной для него
кротостью, успокоился тесть. – Идея была хорошая»… Сейчас же он отстаивал
так называемую «сталинскую» архитектуру – которую я, в свою очередь, решительно
критиковал: мол, эти уродливые башенки, шпили…
- Да! – соглашался тесть. Однако, в качестве последнего
аргумента, говорил: – Но… Но с них же так удобно вести прицельный огонь!..
На том и порешили – благо, нелигитимно купленный
у халдеев из «Метрополя» сабонис уже исчерпал свою влагу до дна.
…Утро наступало расплывчато и пунктирно – так, как
будто великий «кто-то» упорно вдавливал его мне в сознание через несколько
слоёв сероватой марли. На определённом этапе моего человеческого сознания,
избежать этого нашествия реальности уже не представлялось возможным. Процесс
был мучительным – и тут, неким языческим Перуном, в моё сознание проник
образ бородатого тестя, заботливо склонившегося над моей подушкой. «Душ
– это хорошо!» – безапелляционно заявило божество – и последующие тридцать
минут своей жизни я провёл под напористыми струями воды, то холодной, то
горячей (так посоветовал Перун).
Мой выход из ванной приветствовался канонадой рвущихся
от нечеловеческого напряжения колечек жира в кусках «особой» колбасы, тщательно
и любовно нарезанной тестем небольшими квадратиками и затем вероломно сброшенной
на раскалённую сковородку. Ещё мгновение – и вот, залитая яйцами, сбитыми
с молоком, колбаса уже не стонет, а лишь глухо бубнит о своём бесславном
прошлом. «Так надо!» – строго говорит тесть, и на столе предо мною возникает
не только половина пышущего жаром омлета с нарезанным дольками солёным
огурцом на обочине огромной тарелки, но и – невесть, откуда взявшаяся!
– рюмка холодной водки, чуть взмокшая от осознания собственной значимости.
«Ну, вот! – вскользь подумал я. – Сегодня можно не работать»… Впрочем,
моя “работа” в то счастливое время заключалась в разыгрывании гамм, пассажей
и этюдов на шестиструнной гитаре – и, учитывая пору летних каникул, была
занятием сугубо добровольным.
…После третьей рюмки ледяной водки, заедаемой обжигающе-горячим
омлетом и хрумким огурчиком (огурцы, очень вкусно засоленные, с чесноком,
разными листьями и корешками, тесть всегда брал у одной и той же татарки
на Владимирском рынке), я смог навести резкость на телевизор. Там опять
транслировали футбольный матч (позже мы выяснили, что тогда как раз проходил
очередной чемпионат мира по футболу). Очертя голову, носился по полю Марадона;
свистели болельщики. Настроение улучшилось, а самочувствие сделалось просто-таки
отменным. Тесть-Перун наблюдал за всеми трансформациями моей души и тела
с доброй и понимающей улыбкой – так, должно быть, Творец взирал на первые
шаги Адама.
- Хорошо? – полувопросительно-полуутвердительно
спросил он. И, не дожидаясь моего ответа, уверенно возгласил: - хорошо!
– а затем, сменив интонацию на властный императив, добавил: - быстро за
водкой!
Последнее, впрочем, относилось уже не ко мне, а
к Уварову - приятелю со вчерашней попойки, слегка пришедшему в себя и наощупь
добравшемуся до кухни.
- На вот, - сжалился тесть, протягивая товарищу
рюмку и вилку с наколотым на неё огурцом. – И дуй за водярой!
Поймав вопросительный взгляд коллеги, в немой форме
выражавший сильное недоумение – согласно вековой традиции, за водкой должен
был бежать самый младший – тесть веско сообщил:
- Если бы не он, то я, по вашей милости, давил бы
ночью «сабониса» в одиночку! - (Сама возможность того, что купленная по
спекулятивной цене бутылка могла сохраниться в морозилке бок к боку с обязательной
“неприкосновенно-опохмелочной”, отметалась тестем, как тяжкий бред). Тестеву
другу (кажется, он преподавал в Университете философию) аргумент показался
весомым: возражений, по крайней мере, не последовало. Затем история решила
вновь повторить вчерашний день: возникла водка, появились люди, пришедшая
Анна принялась готовить изощрённую трапезу… Как следует выпив и хорошо
откушав, я отправился к себе в комнату. Трепетно возложив на диск проигрывателя
пластинку, я собрался было прослушать Ре-мажорный концерт Паганини (оригинально,
замечу в скобках, написанный в Ми-бемоль мажоре) в исполнении Виктора Третьякова
– но сон сморил меня прежде, чем оркестр доиграл развёрнутое вступление.
…Мне снились длинные и причудливые сны; в заключение
одного из них невесть откуда возникший огромный зелёный дракон принялся
трепать меня за плечо, призывая к жизни и обзывая «спящей красавицей»;
при этом он больно обжигал меня палящими языками пламени, исходившими из
его пасти. Очнувшись, я увидел тестя, склонившегося над моим диваном; то,
что спросонья я принял за языки пламени, было всего лишь запахом крепкого
перегара, исходившего от Вэвэ с интенсивностью паяльной лампы, стоило лишь
ему открыть рот.
- Эти козлы опять все отключились, - буднично сообщил
он. – Пошли на кухню; поговорим…
Предметом разговора являлась рослая, запотевшая
бутылка «Московской Особой» с радовавшей глаз зелёной наклейкой. Разогнав
остатки сна парой рюмок, я закурил и прислушался к тому, что говорил Вэвэ.
Говорил же он на излюбленную тему интеллигентской прослойки на определённой
стадии опьянения – то есть, подводил этически-морально-философскую базу
под факт нашего постоянного пьянства. Я замечал и до моих встреч с тестем,
и много раз после них, что – выпив определённое количество алкоголя (или
пропьянствовав некоторое количество дней) – люди разных культурных слоёв,
в совершенно разных компаниях, непременно начинали говорить на эту тему,
и даже более того: приходили к удивительно схожим выводам и умозаключениям.
- Понимаешь, даже будучи атеистами - (он почему-то
любил характеризовать себя словом «атеист», причём не без некоторого эпатажа),
- мы все гонимся за неким откровением! – говорил он. – Шаманы использовали
курения и танцы до изнеможения; индейцы и папуасы – особые наркотические
травы… А цель-то одна! Вот, стоит мне недопить, как я ощущаю, что я – никто
и ничто; что меня, по большому счёту, никогда не было, нет, и вряд ли уже
будет, понимаешь?!. Противное такое чувство, ужасно!.. - его передёрнуло.
– Вместе с тем, стоит выпить нормально, как следует, как тут же приходит
кайф – и мне кажется, что я – личность; что я был, есть и буду; более того:
как будто я существую везде и сразу, во всех местах и во всех временах
одномоментно… Что ты на это скажешь?
- Думаю, э-э-э… - озадаченно помолчав, начал я.
– Мне кажется, что хоть вы и считаете себя атеистом, но – хочется вам этого
или нет – мы все, тем не менее, принадлежим Вечности, или Всемирному Разуму…
Мы пьём водку в неосознанных, может быть, попытках приближения к Богу -
или Абсолюту, называйте это, как хотите – и Он ненавязчиво являет вам свою
сущность.
- Так вот оно что!!! – (не знаю, почему, но мои
слова вдруг глубоко поразили Вэвэ. Он задумался). - Ясно, - сказал он затем.
- Вот это да!.. Я думал, что Бог лишь вокруг, и потому не верил… Но Бог
и внутри нас!.. То есть, формулируя иначе, Бог – во мне, и, следовательно,
я есть Бог!
- Ну, да!.. – несколько сонно подтвердил я.
- Вот я так и чувствовал всю свою жизнь, веришь?..
Чувствовал, но не осознавал… Это повод! – значительно сказал тесть,
наполняя рюмки. – Ну-ка, давай!..
Мы выпили. Начитанный Вэвэ, мощно хрустнув огурцом
и заглотив кусок холодной картошки, обмакнутой в сметанно-чесночный соус,
воодушевлённо продолжил:
- Нет, ты даже не понимаешь!.. Бог есть я… То есть,
именно отсюда и идёт всё многообразие античных богов – это как бы подгонка
божественного начала под конкретные таланты определённого человека: коммерсанта,
военачальника, поэта, философа… Ведь так?!. Бог есть я… - вновь
медленно, с расстановкой проговорил он и налил ещё.
- Кстати, когда вы будили меня сегодня утром, вы
мне спросонья показались именно богом, - сказал я.
- Богом?! – вдруг поразился тесть.
- Ну, да! Богом. Говоря конкретнее, Перуном.
- Перуном?! – тесть почему-то не переставал удивляться.
– Позволь-ка… Это языческий бог? Чем он славен? – одновременно с вопросом
Вэвэ поднял рюмку. Мы чокнулись и выпили вновь.
- Не знаю… - сказал я, запив водку клюквенным морсом.
– Давно дело было… Почитай, веке в десятом… Вроде, как покровитель князьёв,
дружин, и всё такое…
- Погоди! – с прыткостью, не предполагаемой для
столь значительной фигуры, тесть метнулся в библиотеку. Проскрипел паркет
в коридоре; щёлкнул выключатель. «Вова, ты спать собираешься?..» – томно
проворковала Анна, давно уже уснувшая на разложенном библиотечном диване.
– «Отстань, дура!» – послышался голос тестя, затем вновь – щелчок выключателя,
и Вэвэ возник в кухне с запылённым томиком словаря Даля в руке.
- «…В великой Руси мало осталось следов этого бога
грома и молнии, грозы»… - принялся читать он. - «В Белоруссии более, там
его описывают: черноволос, черноглаз, борода золотая»… - У меня ведь тоже
золотая борода?!. – чуть смущённо, но с надеждой вопросил Вэвэ. Я подтвердил.
– «В правой руке лук, в левой – колчан со стрелами… Он ездит по небу в
колеснице, пускает огненные стрелы»… - Так это же русский Зевс!.. – почти
закричал тесть.
- Он и есть! – согласился я.
- Вот это да! – сказал Вэвэ, от волнения чуть не
проливая водку. – Давай-ка, выпьем за это дело!.. – Мы выпили.
- А ты знаешь, я всегда чувствовал себя Зевсом!
– сообщил тесть после того, как мы закусили. – Или этим… как ты сказал…
Перуном! Но вот осознанно почувствовать себя богом я смог только
сегодня. Вот прямо сейчас. – Вэвэ выглядел окрылённым. Мы снова выпили
по рюмке. Затем ещё. И так до тех пор, пока в бутылке с зелёной наклейкой
не осталось ни капли.
- Ну, что ж!.. – С видом бога войны обозрев остатки
пиршества на столе, молвил тесть. – Пора спать! Только… вот что я тебе
скажу: о нашем сегодняшнем разговоре – никому не рассказывай, хорошо?!
– Могила! – икнув, заверил я Вэвэ.
Войдя к себе в комнату (строго говоря, это была
детская – и, на детском диванчике в углу, в обычное время принадлежавшем
младшей сестрёнке Насте, безмятежно похрапывал выпавший на определённом
этапе из обоймы какой-то тестев товарищ, так и не сумевший нагнать скорый
поезд дружеской попойки). Шаткой походкой подойдя к проигрывателю, я поставил
звукосниматель на пластинку Первого концерта Паганини в исполнении Виктора
Третьякова – но, не успел оркестр закончить развёрнутую экспозицию, как
я уже провалился в глубокий сон. Там, во сне, мой тесть сновал над облаками
в огромной и устрашающей золотой колеснице, время от времени посылая на
землю ужасные молнии. Порою, поймав мой взгляд, он улыбался божественной
улыбкой, ласковой и ужасающей одновременно, и рокотал божественным басом:
«Только по-дружески советую, не говори больше никому об этом»!.. И – видит
Бог, господа! – я поведал вам об этом лишь сегодня.
…Утро наступало по-прежнему тяжело, но уже без налёта
безысходности: выйдя из душа и облачившись в махровый тестев халат (знак
высшего его расположения; сам он расхаживал в таком же), я вальяжно принимал
знаки его внимания: ловко приготовленный и красиво поданный завтрак (к
моменту нашего с Вэвэ пробуждения Анна уже всегда успевала навести на кухне
идеальную чистоту и уйти на работу) и три (не больше!) рюмки водки. Ненавязчивым
аккомпанементом служил утренний телевизионный показ футбольных сражений;
опохмеляясь, мы благосклонно взирали, как крепко сложенные молодые люди
изо всех сил носятся по зелёному полю, всеми силами стараясь завладеть
мячом и отправить его во вражеские ворота. После этого отправлялся на работу
и сам Вэвэ. Занятий в Университете не было, но тесть подрабатывал на студии
документальных фильмов в качестве автора сценариев для учебных фильмов.
Надо сказать, что эта синекура приносила ему доход гораздо больший, чем
служба в Университете – соответственно, с водкой (равно, как и свининой
и солёными огурцами с Владимирского рынка) проблем у нас никогда не возникало.
Проводив тестя, я обычно отправлялся в библиотеку,
где и предавался чтению. В то время моей духовной пищей служили переводы
индийского эпоса – Махабхараты; говоря точнее, одной из его частей, «Божественной
песни» - Бхагавадгиты. Набравшись сведений о деяниях разветвлённой и удивительно
сложно взаимосвязанной фамилии индийских богов и полубогов, я отправлялся
к себе в комнату, где добросовестно ставил звукосниматель на пластинку
концерта Паганини в исполнении Виктора Третьякова. Звучала оркестровая
экспозиция, и… – и я честно погружался в сон, набираясь сил перед очередными
ночными посиделками с Вэвэ.
К тому факту, что тесть мой является Перуном и Зевсом,
мы больше как-то не обращались – хотя вуаль этого тайного знания постоянно
накрывала нас, как только разговор на кухне заходил о Боге. Разговор же
этот, после первой-второй бутылки (в зависимости от количества гостей),
заходил всегда.
Здесь надо отметить, что снисходительно-покровительственное
отношение приятелей тестя, бывших много меня старше, сменилось на безграничное
уважение – аккурат с тех пор, как (на следующий вечер после наших с Вэвэ
откровений) он, выпив как следует, вдруг объявил меня «теологом». То, что
новоявленный “теолог” разглагольствует, главным образом, лишь об индийских
божествах, никого почему-то не смущало. А Уваров, профессор философии с
кафедры марксизма-ленинизма (кстати, совсем не стойкий к алкоголю и неизбежно
«вырубавшийся» раньше всех - отчего с утра всегда был послан за водкой),
стал прямо-таки заискивать передо мной. Как-то сама собой сложилась традиция,
что каждый вечер я, как Шехерезада, рассказывал собутыльникам какую-нибудь
историю из жизни богов, вычитанную днём – но, разумеется, мне хватало сообразительности
делать вид, будто все эти байки известны мне с раннего детства…
…Настал ещё один день, когда тесть вообще не пошёл
на работу – и, начав пить с утра, мы предавались этому занятию весь день.
К вечеру вновь заявились друзья-коллеги тестя. Очередная пьяная беседа
шла своим чередом, и я уже почти досказал пьяным мужам, как высоконравственный
князь Арджуна, в преддверии битвы на священном поле Куру с войском, где
многие ратники были его родственниками и друзьями, в смятении и отчаянии
обратился к другу-Богу Кришне, чтобы тот посоветовал, как избежать братоубийства.
Тот, явившись, объясняет Арджуне, что человек не может быть убит другим
человеком, или сам кого-то убить, потому что сразить можно
тело, но не бессмертную душу. И души тех, кто честно выполняет свой
долг, кто сражается за справедливое дело, прямиком отправляются в Дэвачан,
или, попросту говоря, рай. А вот душам тех, кто проявляет малодушие и трусость,
или воюет с неправедными целями – ада не избежать...
Мне было приятно рассказывать; изрядно подвыпившие
и насупившиеся профессора слушали меня внимательно. (Именно тогда я в первый
раз подумал, что, возможно, подлинным моим призванием была бы работа воспитателя
в детском саду). И лишь сильно уязвлённый марксист Уваров (видать, роль
посыльного за водкой сильно щемила его самолюбие), постоянно лез с дурацкими
комментариями.
- То есть, по сути, хвалёный этот ваш эпос оправдывает
братоубийство; ведь так выходит? - неприятно хохотнул он, перебив меня
в очередной раз. А я, господа, позволю себе заметить, не выношу неуважения
- недопустимого, на мой взгляд, не только по отношению к человеку моложе
вас, но и даже и к младенцу. Много позже в своей жизни именно по этой причине
разошлись наши пути с одним моим другом-дирижёром; будучи лицом одной из
кавказских национальностей, он довольно свободно трактовал принципы, завещанные
дедами: так, «уважение к старшим» в его прочтении звучало, как «неуважение
к младшим». Но это – реплика в сторону, как говорится. А на рассматриваемом
отрезке моего земного существования я должен был выдать ответ распоясавшемуся
марксистско-ленинскому теоретику, к чему я немедленно и приступил.
- Для марксистов и материалистов я повторяю и суммирую,
- начал я. Тесть одобрительно хмыкнул.
- Арджуна должен был выступить против того,
кто захватил его престол и угнетал страну; борьба за освобождение народа
и восстановление порядка и мира была его долгом. Но многие
любимые товарищи и друзья стояли по другую сторону поля битвы,
надрывая сердце Арджуны мукой и сомнениями. Мог ли он убивать тех, кого
любил и почитал; мог ли пренебречь узами родства? Справедливость должна
быть соблюдена, иначе будет попран закон: но может ли быть безгрешным убийство?
Ответ Кришны можно свести к следующему: не имей личного интереса в событии,
но совершай долг - исполняй все свои обязанности без страсти или
желания, без гнева или ненависти… И тогда ты сохранишь главное –
внутреннюю свободу…
- Да, да! - подтвердил Данилин, преподававший французский
в Герценовском институте. - Для индусов главное - не обзаводиться земными
привязанностями, потому что это как бы навешивает на тебя новые кармические
связи, увеличивая срок жизни на земле…
- Костя, а ведь это трудно, а?! – «подколол» тесть
Данилина, недавно женившегося вторым браком.
- Нет, Вова! Это как раз легко!.. - воодушевлённо
возразил Данилин. - Иногда надо лишь задуматься… Вот, кто-то, может, и
в курсе: мы с Танечкой поначалу, как ни прятались, всё же «засветились»
на кафедре… Предстояло заседание кафедры за «аморалку»; неизбежный развод
с Зоей, увольнение - ибо работать с ней под одной крышей я всё равно бы
не смог… Мне казалось, что жизнь кончена!
- А она, тем не менее, продолжается! - проговорил
Вэвэ с нажимом и поднял рюмку. Все дружно выпили, а Данилин, ухарски утерев
рот рукой, продолжил:
- Да, жизнь кончена – думал я. И, перед советом
кафедры, я пошёл в сквер с собакой в совершенно жутком настроении. А Рон
резвился, играл, бегал за палкой… Я тогда подумал: вот, пёс сыт, гуляет
с хозяином – и счастлив! Думаю, а что мне мешает быть счастливым?! Да ничего!
Ни-че-го!!! Вся эта кафедра-хуяфедра?!. Да разве в этом – смысл жизни?!.
У меня просто крылья за спиной выросли! И я пришёл на кафедру и сказал:
вы вот все тут собрались, чтобы судить меня за аморальное поведение? За
что? За то, что я люблю молодую, красивую женщину, и она меня любит?! Мы
– прекрасные собеседники, отличные любовники; нам хорошо вместе… Скорее,
говорю, уж ты, Синицкий (это завкафедрой) аморален – женившийся на богатой
старухе, и в ожидании её смерти тешащийся с лаборантками! А я – после трудного
объяснения с Зоей – не чувствую за собой ни малейшей вины; так уж вышло…
- и пошёл к выходу.
- А они? - заинтригованно спросил Добужаев, оператор
со студии документальных фильмов.
- Они молчали и таращили глаза, как рыбки в аквариуме!
- хохотнул Данилин. - Но это ещё не всё… Такое у меня удивительное настроение
было; но, уже почти дойдя до двери, я понял, что сказал не всё… Что какая-то
вещь – не очень, может быть, и значительная – осталась не высказанной;
а в такой ситуации надо говорить всё! И я вернулся.
- И что же ты сказал? - поинтересовался Уваров.
- Я сказал… - помолчав в предвкушении эффектной
концовки, улыбнулся интеллигентный Данилин. – Вы не поверите! Я сказал:
«Да пошли вы все НА Х…Й!!!»
Раздался дружный хохот. Воцарилось веселье, и легендарная фраза Данилина
была немедленно торжественно оглашена ещё раз – теперь уже в качестве тоста.
- И с тех пор я живу совсем по-другому, - отсмеявшись,
заключил Данилин. - Теперь я – простой преподаватель французского; но вместо
мифической, из пальца высосанной научной карьеры, занимаюсь действительно
полезным делом: учу студентов иностранному языку. И чувствую себя Богом,
творящим собственную судьбу…
- Великий поступок! Всего несколько слов правды,
но…- подал голос Добужаев. - Решиться на такое… Литра не хватит! - эмоционально
закончил он.
- Недаром булгаковский Иешуа говорил, что правду
говорить легко и приятно! - заметил тесть.
- Ни хера подобного! - вскинулся литературный критик
Топорков. - Попробуй, сообщи правду автору книжки бездарных стишков. Всю
жизнь потом дерьма не оберёшься!
- А может, это времена такие дикие наступили, что
простое речение правдивых слов даётся огромным трудом; почти подвигом?
– сведя брови к переносице, предположил Вэвэ.
- Чтобы говорить правду было приятно и легко, наверное,
и в самом деле нужно быть если не Богом, то уж его сыном, по крайней мере…
- задумчиво произнёс впавший в лирическое настроение Добужаев.
Мы выпили, не чокаясь. На всех внезапно накатило
какое-то лирическое настроение - но оно тут же истаяло, когда уже почти
дошедший до финальной своей кондиции марксист-философ Уваров начал формулировать
очередной вопрос, сильно заплетающимся языком проговорив буквально следующее:
- А вот, это… Гм… Необычайно интересно, что вот
слово «Бог» непрерывно фигурирует в нашем разговоре, хотя все мы, безусловно,
являемся атеистами... - но здесь его речь была грубо прервана тестевым
рыком:
- Ты тут за всех-то не «мыкай», материалист херов!
- Вова, а разве ты – не атеист? - после короткого
молчания оторопело спросил Уваров, прекрасно помнивший, с каким пафосом
именно этим словом любил называть себя Вэвэ.
- Я – Бог, мудила! – значительно сообщил тесть.
– Перун. – (Добавил он после эффектной паузы). В кухне на какое-то время
повисло молчание.
- А… а в индийской мифологии Перун, верно, будет…
этим, как его… Шивой? – дурашливо обратился ко мне Уваров, не нашедшийся,
что сказать.
- Сформулировать сие непросто… - откликнулся я, вдавливая окурок
в переполненную пепельницу (надо ли говорить, что в пикировке с марксистско-ленинским
философом я безоговорочно принял сторону тестя?!). - Думаю, что противоречия
здесь нет: слово «Шива» имеет огромное количество значений, и одно из них
– это название высшей ступени духовной эволюции человека, а также того,
кто этой ступени достиг.
- Хорошо сказал! – улыбнулся тесть и проворно разлил
водку по рюмкам. Мы выпили. Неизвестно, почему, но марксист почувствовал
себя задетым.
- А каковы же другие значения этого замечательного
слова, коли их так много? – назойливо поинтересовался он.
- Извольте! – сказал я и принялся перечислять:
- Шива - это мужская составляющая всемирного космоса, высшее сознание человека,
а также сила, которая разрушает пороки в процессе духовного совершенствования.
В конце концов, Шива – это вечный океан Высшего Сознания, единый Бог…
- Ой! – фальшиво изумился Уваров, – даже мы,
христиане, не наделяли столькими добродетелями своих мифических божеств.
- Позвольте! – веско сказал я. – Во-первых, слова
«мы» и «христиане» вам не следует произносить слитно; в противном
случае, руководству кафедры придётся вас немедленно уволить (при этих словах
марксист, начинавший меня уже серьёзно раздражать, сильно побледнел). –
Во-вторых, слова «мифическое божество» употреблены вами неверно: Шива -
это вполне историческое лицо, один из основоположников Тантры и самой системы
индийской йоги.
- Ой-ой! – попытался улыбнуться Уваров, уже просто
по инерции продолжая играть свою дурацкую роль. - Уж лучше христианство:
Отец, Сын, и Дух Святой, хе-хе… Триединство, при котором Бог, чтобы не
запутаться, всё-таки един…
- Триединство есть и в Индии, - заметил я. - Шива
- это один из трех главных богов индуистского пантеона; два других - Вишну
и Брахман… - (тут мой взгляд упал на наполненные рюмки). – Я пью за триединство!
– возгласил я. Мы выпили.
- Ну, хорошо! – помолчав, Уваров вскинулся снова.
– Вот, Вова, ты сказал, что являешься, э-э-э… Перуном. Применительно к
нам, русакам, это что?..
- Перун – это русский Зевс! – багровея, молвил тесть
(отступать ему было некуда).
- Ах, Зе-е-вс… - протянул марксист. – Это который
молнии мечет, и громы? Вот посмотреть бы, как ты это делаешь!..
- Проще простого! – зловеще произнёс Вэвэ. После
чего, стремительно схватив со стола заиндевевшую бутылку водки, только
что извлечённую из морозилки, он с размаху врезал ею марксисту по голове.
Бутылка разбилась с оглушительным звоном; водка, мешаясь с кровью, хлынула
на грудь и плечи философа, враз обмякшего на стуле. Длинная и жидкая прядь
волос, безуспешно маскировавшая лысину, жалкой тряпицей накрыла его лицо.
Возник некоторый переполох; друзья поволокли марксиста на кровать; Анна
помчалась в ванную на поиски перекиси водорода. Мы с тестем остались на
кухне одни. Подойдя к холодильнику, он достал новую бутылку (на сей раз
ею оказалась «Посольская»), и, откупорив её, налил мне и себе.
- Погорячился я, наверное… - вздохнул Вэвэ, целясь
вилкой в скользкий гриб на дне широкой банки. - Я был неправ? – спросил
он меня, закусив.
- Почему же? – возразил я. – Между прочим, Шива
является ещё и Силой, разрушающей Вселенную в конце ее существования…
- Да, конечно… - вздохнул тесть; на лице его читались
явные муки совести. – Но столько водки пролить впустую… - Он покачал головой
и вновь наполнил рюмки. Мы чокнулись. – Знаешь, - поморщившись и не закусывая,
задумчиво сказал Вэвэ, - иногда очень трудно быть Богом…
На кухню стянулись собутыльники; обработав ссадину
на голове марксиста и заклеив её пластырем, они оставили профессора почивать
в покое.
– Вот что значит: марксист! – удивлённо констатировал
Добужаев. – У другого бы череп вдребезги, а Уваров ссадиной да парой порезов
отделался…
– Марксизм здесь ни при чём! – ухмыльнувшись, сообщил
Мокеев, молчаливый доцент физфака. – Законы физики: пустая бутылка проламывает
череп и остаётся целой; полная разбивается, практически не принося вреда…
– Это вы на лабораторном практикуме изучаете? –
игриво поинтересовался Данилин.
- Ребята! Мне стыдно!.. - сказал тесть, разлив водку
по рюмкам.
- Вова! - проникновенно сказал Добужаев, - клянусь!
Если бы ты этого не сделал, то в следующую же секунду это сделал бы я!
- Ты исполнил свой долг! - веско добавил Мокеев.
– Теперь кончай внешние привязанности, обретай внутреннюю свободу - и не
тренди!
Мы выпили; веселье шло по нарастающей. «Бывает так, что все думают,
и все хотят, - вещал Данилин. - Но лишь один - делает. Для этого, действительно,
нужно быть Богом»!
…К хорошему привыкаешь быстро – к сожалению, не менее
быстро всё хорошее и заканчивается. Замечательная наша жизнь продолжалась
ровно месяц...
Однажды, когда обёрнутые, по традиции, в махровые халаты, мы с тестем
сидели на кухне перед телевизором, наблюдая за жизнедеятельностью спортивных
организмов в разноцветных майках, без устали перемещавшихся по аккуратно
выкошенной травке футбольного поля, и одновременно трепетно прислушиваясь
к движениям скрытых токов энергии внутри собственных тел, только что впитавших
по первой рюмке водки, вдруг загрохотал замок во входной двери; с визгом
петель она широко отпахнулась – и, в шуме обрушиваемых на пол чемоданов
и корзин, в кухне возникла тёща, а за ней, с выкриками и повизгиваниями
– три её неравновеликие дочери, с энтузиазмом расцеловавшие отца. «А вы
тут времени даром не теряли!» – с мрачным выражением на лице проговорила
тёща, обозрев стройные шеренги пустых бутылок (занимавших к тому времени
почти всю свободную площадь кухни). – «Привет!» – тем временем сказала
девица, являвшаяся моею официальной женой. Сегодня на этой кухне она выглядела
ужасным недоразумением. – «Здравствуй, Таня!» – вежливо сказал я.
- Ну, у вас теперь, поди, медовый месяц должен начаться?
– игриво предположила тёща; она всё ещё пыталась генерировать этакую безудержную
радость.
- Знаешь, Тася, - с тяжелейшим вздохом произнёс
тесть, глядя на неё, как профессор – на студента-«середнячка», со смесью
лёгкого презрения и жалости. – Так уж вышло, что у нас с Кириллом, в наших
брачных биографиях, медовый месяц проходил одновременно… - Вэвэ ещё раз
вздохнул и крепко потянулся, встав со стула, после чего отрешённо выглянул
в окно и буднично довершил: - и вот сегодня, как раз, он и закончился…
* * * *
(C) Copyright Kirill
Veselago. All rights reserved
Все права
на текст принадлежат автору, Кириллу Веселаго. Любое воспроизведение ни
в полном, ни во фрагментарном виде без согласия с автором запрещено
и защищается международными законами и
соответствующими законами РФ
Ваше мнение об этом рассказе?
Ещё
почитать!
На главную страницу
Гостевая
книга
|