Владимир Николаевич, существует ли сегодня русская
литература зарубежья – и каково её качество в сравнении с периодом «диссидентства»
и ссыльных русских авторов?
- Мне трудно сказать; за нынешней зарубежной русскоязычной литературой
я не очень-то и слежу. Потому что в период диссидентства, я прошу прощения,
был некий естественный – а лучше сказать, противоестественный отбор, когда
ссылали самых лучших. Сегодня же едут на Запад и издаются все, кому не
лень. С другой стороны, я не отвечаю за свои слова – ныне, например, Букеровскую
премию получил автор, живущий за рубежом – некий Шишкин, которого я, грешным
делом, вообще не читал.
- А считаете ли вы себя автором сатирического направления в литературе,
к которому вас так часто относят?
- Конечно, где-то это и верно. Хотя я считаю себя автором неких смешанных
жанров, и даже «главная» моя вещь – «Чонкин», которую многие считают сатирой,
я не расцениваю так однозначно. Ведь это и лирика тоже, потому что речь
в романе идёт о любви, о любви двух главных героев – Чонкина и Нюры. Хотя
элементы сатиры, конечно же, в романе присутствуют. А повесть «Шапка»,
помимо сатирического заряда, несёт и все признаки трагедии «маленького
человека»…
- Сейчас многие говорят об увядании, сходе сатирического жанра в
литературе на нет. В чём, по вашему, причина этого явления?
- Ну, если это явление и существует, то это временно. Дело в том, что
все писатели, не только сатирики, сегодня немного растерялись. Возникла
новая реальность, совершенно непохожая на то, что было раньше. Люди приспособились
к одному образу жизни, и вдруг начались очень быстрые смены явлений; я
бы даже сказал – смена декораций. Приведу собственный пример: я начал писать
сценарий для сериала, условно скажем – о «новых русских». Я там описывал
прилёт в Шереметьево, суровых пограничников на контроле – но, в процессе
написания, суровые пограничники сменились на милых пограничниц, и так далее.
Описывать сегодняшнюю действительность – всё равно, что описывать крушение
корабля, находясь на его борту. Вы постоянно запаздываете! Чтобы писать
действительность – что сатирически, что реалистически – надо, чтобы эта
действительность хоть чуть-чуть устоялась. Сейчас вот как раз она «устаивается»,
и поводов для сатиры в ней не меньше, а может быть, и больше, чем в предыдущей.
В жизни всегда есть то, что можно высмеять. И не только новые нравы. Всё
повторяется: вот, пьеса «Вишнёвый сад» мне сегодня представляется крайне
актуальной – также, как и многие пьесы Островского. Ильф и Петров: посмотрите,
сколько вокруг нас возникло контор по принципу организации Остапа
Бендера «Рога и копыта»!
- Скажите, пожалуйста, а есть ли для вас разница между московской
и ленинградской литературными школами? Некоторые говорят даже о некоей
«войне» между ними…
- Знаете, о современной литературе мне очень трудно говорить, а раньше
разница, безусловно, была – и совершенно очевидная. Хотя домыслы о «войне»
мне представляются абсолютно необоснованными. Не могу сказать, что я был
в восторге от ленинградской школы, но в ней было что-то особенное, и питерских
писателей нечто всё-таки объединяло. Я даже так скажу: «московской школы»,
по сути, и не было, а вот питерская – была.
- Я прекрасно знаю о вашей нелюбви к высказываниям оценок творчества
других писателей. Но, тем не менее, очень бы хотелось узнать ваше мнение
о молодых, «модных» писателях: Пелевине, Сорокине, Акунине…
- Ну, когда один писатель оценивает другого, тут всегда подключаются
разные соображения, порою очень второстепенные… Я могу вам сказать, что
с Пелевиным я до сих пор не разобрался; к Сорокину я отношусь очень
плохо: всё, что он пишет, вызывает у меня рвотный рефлекс. К Акунину отношусь
спокойно: прочёл один его детектив – ничего особенного; мне сказали – прочти,
мол, что-нибудь ещё. Может, соберусь, да и прочту – но первая прочитанная
мною его книга («Азазель») никаких восторгов не вызвала.
- А в чём, по-вашему, его слабости?
- Бывает, что открываешь книгу, и она захватывает с самого начала: а
тут читаешь, читаешь… Ну, какие-то, наверное, «интеллектуальные игры» –
но не завораживает, не притягивает! Вот, помню, уезжая на Запад, отбирал
книги: наткнулся на «Школу» Аркадия Гайдара. Вспомнил, как любил её в детстве,
и решил снисходительно так её перечитать (какой, мол, глупый был когда-то):
но начал читать, и не смог оторваться. Хотя это, пожалуй, единственная
книга Гайдара, которая мне нравится. Я, вообще, люблю книги, где есть литературная
ткань, литературное «мясо»; а выдумки, детективы меня никогда не увлекали
– за исключением, быть может, «Шерлока Холмса» Конан-Дойля в раннем детстве.
- А какое место, на ваш взгляд, занимает наша отечественная литература
в мировом контексте?
- Это зависит от того, откуда мы начнём отсчёт…
- Ну, со времён Шекспира – или Пушкина…
- Знаете, я не люблю пышных слов, но русская литература – это великая
литература. Многие современные литераторы как бы стараются «примазаться»
к русской литературе, утверждая, что именно в ней благополучно существуют…
Однако Толстой, Достоевский (лично я не являюсь поклонником последнего,
но для объективности) – Пушкин, Гоголь… Гоголь много талантливее в прозе,
на мой взгляд, нежели Толстой. Наша литература, пожалуй, способна поспорить
с литературой любой страны. И это также относится к литературе советского
периода (обратите внимание, я говорю не «советская литература», но именно
– литература советского периода), которая тоже явила миру Платонова, Зощенко,
Булгакова, Бабеля… Великая литература!
- А вот более недавние авторы: скажем, Битов, Аксёнов…
- Это – мои товарищи, и я не хочу о них говорить…
- А чем вы занимаетесь сейчас? Пишете?
- Да я всегда пишу…
- Но маслом на холсте или ручкой по бумаге?
- Ну, нет! Был у меня период в жизни, когда я так увлёкся живописью,
что года три вообще ничего не писал. Этот период кончился. Сейчас я работаю,
но над чем – не скажу. Раньше я всегда рассказывал, что пишу, как, и т.д.
А вот сегодня предпочитаю держать свою работу в секрете. Опубликую новую
работу – тогда узнаете…
© Кирилл Веселаго, 2001